"Жить - значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплится огонёк доброты... Не надо отказываться от неё. Доброта придаёт человеку силы, если ему трудно живется."
"- Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я безмерно счастлива. Ты, и только ты у меня в мыслях, когда я просыпаюсь и когда засыпаю. Другого я ничего не знаю. Я думаю о нас обоих, и в голове у меня словно серебряные колокольчики звенят... а иной раз - будто скрипка играет... Улицы полны нами, словно музыкой... Иногда в эту музыку врываются людские голоса, перед глазами проносится картина, словно кадр из фильма... Но музыка звучит... Звучит постоянно..."
"- Я знаю, - спокойно сказала она. - Ты смеёшься надо мной. Я это знаю, но мне всё равно. Я чувствую, что снова живу, и чувствую это всем своим существом... Я дышу не так, как дышала, мой сон уже не тот, что прежде, мои пальцы снова стали чуткими, и руки мои не пусты, и мне безразлично, что ты обо всём этом думаешь и что скажешь... Ничуть не задумываясь, я с разбегу бросаюсь в омут... И я счастлива... Я без опаски говорю тебе об этом, пусть даже ты будешь смеяться и издеваться надо мной."
"
— Мы слишком много торчим в комнатах...Вечер был сырой и теплый. Рваные облака плыли низко над городом. Перед рестораном "Фуке" на тротуаре стояли круглые жаровни, стулья и столики. За одним из них сидел Морозов.Он помахал Равику рукой:
— Садись, выпьем.
Равик подсел к нему.
— Мы слишком много торчим в комнатах, — заявил Морозов. — Как по-твоему?
— Про тебя этого не скажешь. Ты вечно торчишь на улице перед "Шехерезадой".
— Оставь свою жалкую логику, мальчик. По вечерам я представляю собой своего рода двуногую дверь в "Шехерезаду", но никак не человека на лоне природы. Повторяю: мы слишком много времени торчим в комнатах. Слишком много думаем в четырех стенах. Слишком много живем и отчаиваемся взаперти. А на лоне природы разве можно впасть в отчаяние?
— Еще как! — сказал Равик.
— Опять-таки потому, что мы очень привыкли к комнатам. А сольешься с природой — никогда не станешь отчаиваться. Да и само отчаяние среди лесов и полей выглядит куда приличнее, нежели в отдельной квартире с ванной и кухней. И даже как-то уютнее. Не возражай! Стремление противоречить свидетельствует об ограниченности духа, свойственной Западу. Скажи сам — разве я не прав? Сегодня у меня свободный вечер, и я хочу насладиться жизнью. Замечу кстати, мы и пьем слишком много в комнатах.
— И мочимся слишком много в комнатах.
— Убирайся к черту со своей иронией. Факты бытия просты и тривиальны. Лишь наша фантазия способна их оживить. Она превращает факты, эти шесты с веревками для сушки белья, во флагштоки, на которых развеваются полинялые знамена наших грез. Разве я не прав?
— Нисколько.
— Верно, не прав, да и не стремлюсь быть правым.
— Нет, ты конечно, прав.
— Ладно, хватит. Между прочим, добавлю, что мы и спим слишком много в комнатах. Превращаемся в мебель. Каменные громады домов переломили нам спинной хребет. Чем мы стали? Ходячей мебелью, сейфами, арендными договорами, получателями жалованья, кухонными горшками и ватерклозетами.
— Правильно, мы стали ходячими рупорами идей, военными заводами, приютами для слепых и сумасшедшими домами.
— Не прерывай меня. Пей, молчи и живи, убийца со скальпелем. Посмотри, что с нами стало? Насколько мне известно, только у древних греков были боги вина и веселья — Вакх и Дионис. А у нас вместо них — Фрейд, комплекс неполноценности и психоанализ, боязнь громких слов в любви и склонность к громким словам в политике. Скучная мы порода, не правда ли? — Морозов хитро подмигнул.
— Старый, черствый циник, обуреваемый мечтами, — сказал Равик.
Морозов ухмыльнулся.
— Жалкий романтик, лишенный иллюзий и временно именуемый в этой короткой жизни Равик.
— Весьма короткой. Под именем Равик я живу уже свою третью жизнь. Что это за водка? Польская?
— Латвийская. Из Риги. Лучше не найдешь. Налей себе... И давай-ка посидим, полюбуемся красивейшей в мире улицей, восславим этот мягкий вечер и хладнокровно плюнем отчаянию в морду.
В жаровнях потрескивал уголь. Уличный скрипач стал на краю тротуара и начал наигрывать "Aupres de ma blonde" 1. Прохожие толкали его, смычок царапал и дергал струны, но музыкант продолжал играть, словно кругом не было ни души. Скрипка звучала сухо и пусто. Казалось, она замерзает. Между столиками сновали два марокканца, предлагая ковры из яркого искусственного шелка.
Появились мальчишки-газетчики с вечерними выпусками. Морозов купил "Пари суар" и "Энтрансижан", просмотрел заголовки и отложил газеты в сторону.
— Фальшивомонетчики, — пробурчал он. — Тебе никогда не приходило в голову, что мы живем в век фальшивомонетчиков?
— Нет, мне кажется, мы живем в век консервов.
— Консервов? Почему?
Равик показал на газеты.
— Нам больше не нужно думать. Все за нас заранее продумано, разжевано и даже пережито. Консервы! Остается только открывать банки. Доставка на дом три раза в день. Ничего не надо сеять, выращивать, кипятить па огне раздумий, сомнений и тоски. Консервы. — Он усмехнулся. — Нелегко мы живем, Борис. Разве что дешево.
— Мы живем как фальшивомонетчики. — Морозов высоко поднял газеты и потряс ими. — Полюбуйся! Они строят военные заводы и утверждают, что хотят мира. Они строят концентрационные лагеря, а выдают себя за поборников правды. Политическая нетерпимость выступает под личиной справедливости, политические гангстеры прикидываются благодетелями человечества, свобода стала крикливым лозунгом властолюбцев. Фальшивые деньги! Фальшивая духовная монета! Лживая пропаганда! Кухонный макиавеллизм. Гордые идеалы в руках подонков. Откуда здесь взяться честности?..
Он скомкал газеты и швырнул на мостовую.
— Мы и газет слишком много читаем в комнатах, — заметил Равик.
Морозов рассмеялся.
— Совершенно верно! А на лоне природы они ни к чему. Разве что костры разжигать..."
"Конечно, со стороны очень легко укоризненно покачивать головой и призывать к благоразумию. Будь оно трижды проклято, это благоразумие! Все не так просто! Жизнь есть жизнь, она не стоит ничего и стоит бесконечно много. От нее можно отказаться - это нехитро. Но разве одновременно не отказываешься и от мести, от всего, что ежедневно, ежечасно высмеивается, оплевывается, над чем глумятся, что зовется верой в человечность и в человечество? Эта вера живет вопреки всему. Хоть она и пуста, твоя жизнь, но ее не выбросишь, как стреляную гильзу! Она еще сгодится для борьбы, когда настанет час, она еще понадобится. Не ради себя самого, и даже не во имя мести - как бы слепо ты ни жаждал ее, - не из эгоизма и даже не из альтруизма - так или иначе, но все равно надо вытаскивать этот мир из крови и грязи, и пусть ты вытащишь его хоть на вершок - все равно важно, что ты непрестанно боролся, просто боролся. И пока ты дышишь, не упускай случая возобновить борьбу. Но ожидание разъедает душу. Быть может, оно вообще безнадежно. К тому же в глубине души живет страх, что, когда пробьет час, ты окажешься разбитым, подточенным, истомленным этим нескончаемым ожиданием, слишком выдохшимся, и не сможешь встать в строй и зашагать в одной шеренге с другими! Не потому ли ты пытался вытоптать в своей памяти все, что гложет нервы, безжалостно вытравить все это сарказмом, иронией и даже какой-то особой сентиментальностью, бежать, укрыться в другом человеке, в чужом "я"? И все же снова и снова тобой овладевает бессилие, отдавая тебя на милость сна и призраков прошлого."